К осени 1956 года Костя привез написанные им за это лето акварели. Они были настолько хороши, что директор школы Ашот Григорьевич Сукиасян, преподававший акварель в классе и лучше других знавший толк в этом деле, распорядился устроить выставку Костиных работ. Их хватило, чтобы увесить стены всего второго этажа, хотя акварели были на удивле­ние маленькими — не больше листа отрывного ка­лендаря. Но, видно, так распелась душа художника на родных волжских просторах, что отблески ее свети­лись с каждого листочка.

Несмотря на внешнюю незатейливость сюже­тов — луна в сумерках над притихшей деревушкой, рыжий пучок конского щавеля у обочины дороги, пирамиды цветов нежно-розовой мальвы на фоне выгоревшей избы в звонкий солнечный день,— эти­ми этюдами Костя заявил о себе во весь голос. По свидетельству его однокашников Николая Чаругина и Григория Цыкунова, ни до той выставки, ни после нее подобных работ, столь тонко передаю­щих состояние природы, они в стенах школы не видели.

Жаль только, что понравившиеся всем акварели школьники очень быстро разобрали на память, а потом растеряли. Винить в этом, собственно, и не­кого. Тогда редкий мальчишка мог что-нибудь по­долгу хранить. Для каждого из них важнее был сам процесс творчества: сделать, постичь, пожить мо­ментом вдохновения. И когда очередная вещь была готова и сдана, она уже мало кого интересовала. К своим рисункам относились как к вещам преходя­щим. Жили будущим, лучшие надежды связывали с ним и во имя этого несли свой подвижнический труд.  

Работали действительно много. Ежедневно — во­семь уроков: четыре часа общеобразовательных предметов и столько же специальных. Но это еще не все. После уроков москвичи расходились по до­мам, а интернатские мальчишки, отобедав, занима­лись композицией. Практически занятия продолжа­лись до наступления сумерек. Потом садились делать уроки, слушали музыку, читали. Свободного времени не было, да ребята и не знали, что это такое. Ведь по заведенному в школе правилу, кроме всех прочих дел, ученики обязаны были ежедневно делать в рабо­чем альбоме не менее десятка рисунков.

Правда, система обучения по спецпредметам строилась на очень демократичных началах. Не су­ществовало какой-либо строгой программы. А было свободное общение художников опытных и моло­дых, только вступающих на этот творческий путь. Старшие беседовали с учениками об искусстве вооб­ще, о своем предмете, о каких-то конкретных дета­лях. Художников там не делали, художниками стано­вились благодаря тому, что вместе собрались одаренные мальчики и им была предоставлена бла­гоприятная обстановка для развития. В качестве глав­ного критерия обучения выдвигалось правило — не­обходимость сравнивать свои работы с высокими образцами живописи. Благо, для этого в распоряже­нии ребят была Третьяковка.

Однако никто из учеников школы не мог допус­тить и мысли, чтобы его повели в Третьяковскую га­лерею, да еще стали бы при этом рассказывать, на что следует обращать внимание, а на что — нет. Третья­ковка была для них таким же родным домом, как и школа. Каждую переменку — бегом туда, в любую по­году раздетыми, даже зимой. Залы мальчишки знали наизусть: где какая картина висит, что перевесили, что убрали в запасник. Шли сразу в нужный зал, к об­любованной картине, и, получив эмоциональный за­ряд, возвращались на урок.

А уж какой художник лучше, какой хуже — выяс­няли между собой, в своей среде. Тут спорили на все лады: словесно, ужимками, а подчас и кулаком. За время учебы пропустили через свое критическое си­то всех художников из всех московских музеев — от Третьяковки до "Изобразиловки", как называли они Музей изобразительных искусств имени Пушкина.

Жили, в общем-то, одним миром, любили и спо­рили об одних и тех же художниках. Хотя любовь эта время от времени менялась. В младших классах боль­ше других выделяли Левитана, Серова, позже — Кон­стантина Коровина, Врубеля.

Всем прочим делам и увлечениям Костя Васильев предпочитал посещение Третьяковки. Пожалуй, не было в музее картины, которую бы он не обследовал, Его интересовало буквально все — и холст, и подрам­ник. Но самым важным было распознать, как писал художник картину и что при этом чувствовал.

Например, какой техникой письма пользовались Серов и Петров-Водкин, весьма почитаемые им, но такие разные мастера. Тщательно присматриваясь к работам именитых мастеров — к движениям их ки­сти по холсту, к последовательности наложения кра­сок,— он при внимательном изучении и определен­ном долготерпении делал для себя самые неожиданные открытия: через мазок вдруг постигал внутреннее состояние живописца в момент творче­ства. Оказывается, невозможно просто так наклады­вать цвет на поверхность. Движением руки мастер за­печатлевал и свое чувство, и внутреннюю энергию. Вел ли он кисть медленно, сосредоточенно или, на­против, импульсивно, быстро; сильно нажимал ли на кисть или осторожно, едва касаясь ею полотна. Все это о многом говорило, приоткрывало завесу над творческой лабораторией автора.

Костя месяцами разглядывал каждую работу вели­ких русских художников, уделяя этому все свободное время. И когда в выходные или праздничные дни Клавдия Парменовна приезжала навестить сына, она,

зная пристрастие мальчика, даже не подходила к иг­равшим в мяч ребятишкам, а сразу шла в здание на­против — в Третьяковскую галерею...

Как всякому ищущему человеку, Косте повезло: перед отправкой спасенных нашими воинами кар­тин Дрезденской галереи в Германию была устроена их выставка в Москве. Васильев попал на нее. Что это было за событие! Много позже он рассказывал друзьям, как подходил к "Сикстинской мадонне", под­нимался по ступеням парадной лестницы и смотрел вперед и вверх — на картину. Возле нее замерли двое часовых с автоматами. Мрамор лестницы, бархат ко­вра, скульпторы по сторонам, почетный караул — это великолепное преддверие мира старых масте­ров — все это постепенно, шаг за шагом, ступень за ступенью уходило из сознания. И уже фигуры свя­тых — святого Сикста и святой Варвары — казались живыми. Они так же, как и Константин и все идущие с ним по лестнице люди, смотрели на лики мадон­ны и ее сына, смотрели и не могли отвести взгляда в благом исступлении... И уже никого нет, а есть толь­ко нежно-золотистый свет из глубины лучезарных небес и эти два лица, две пары глаз — глаза Матери и глаза Младенца,— таинственно разные и единые, бездонные и полные необъятного и жуткого ДУХОВНОГО могущества...

"Красота спасет мир" — вот слова, которые ис­кал тогда Костя, искал и нашел потом у Достоевско­го, нашел и повторил. Как художник, он имел пра­во так думать, обязан был так думать, и, наверное, эта мысль — ключ ко всему сделанному им. Но все это позже, когда прошли годы. а тогда он в состоя­нии напряженной нравственной работы осваивал богатейший духовный мир, пребывая в постоян­ном откровении. Уже вполне профессионально, хо­тя и интуитивно — ведь он еще мальчик — запоми­нал Костя композицию, пластику образа, освещение, цвет, фактуру каждой картины и мно­гое, многое исчезающе малое для другого глаза. Впечатления его от картин оказались настолько сильными и глубокими, что много лет спустя, сто­ило показать ему репродукцию любой из них, он легко указывал на недостатки в цветопередаче по сравнению с оригиналом. (Позже друзья специально устраивали ему подобные проверки, и он никогда не ошибался.)

Много, много различных школ, направлений, сти­лей предстоит ему еще узнать и освоить, многим он будет увлекаться, зачастую категорично отвергая то, чем увлекался вчера, но любовь к старым мастерам

пронизывает всю его жизнь, как магистральное на­правление, относительно которого совершались эти колебания поиска и увлечений...

Напряженное духовное пробуждение свершалось в нем внешне неприметно — по-прежнему Констан­тин оставался замкнутым, чуточку самоуверенным подростком. Но уже появился у него первый настоя­щий друг. Его однокашник Анатолий Максимов, маль­чик с незаурядным дарованием, страдал пороком сердца и, считая, что над ним висит вполне опреде­ленный рок (прожил он действительно недолго), спешил получить ответ на главные вопросы — о на­значении человека, .художника и его месте в мире. Своеобразный духовный поиск юноши был близок Васильеву. Это и сделало их друзьями.

Поздними вечерами, когда даже самые стойкие откладывали все дела и забирались под одеяло, друзья выходили в коридор рассматривать репро­дукции с картин Дюрера, Караваджо, Боттичелли... купленные ими у букинистов на почти символическую стипендию. Беседовали о прочитанном. В то время они открыли для себя Хемингуэя, Достоев­ского.

Зато утром поднять их никто не мог. Воспитате­ли. а как правило, это были весьма добрые женщины. робко пытались разбудить мальчишек. Но только в половине девятого какие-то механизмы подхваты­вали их и начинали закраивать в нарастающем тем­пе: нужно было поспеть к девяти на занятия, а по пу­ти умудриться еще позавтракать.

Такая вольница длилась, правда, не долго. Зимой 1956 года сменился руководитель интерната. Вместо интеллигентного и тихого преподавателя конститу­ции Вениамина Александровича Шапиро прислали бывшего чемпиона страны по боксу Илюшина. Пер­вое, что он произнес в утро своего знакомства с пи­томцами, было громогласное: "Встать!!!" Повторять ему не пришлось. Все почему-то сразу сообразили — отныне распорядок дня примет четкие, организо­ванные формы. И не ошиблись. Обойдя все комнаты, Илюшин построил ребят и, не разрешив им одеться, в одних трусиках отправил на улицу делать зарядку; показал, как нужно обтираться снегом... Очень скоро мальчики привыкли к таким процедурам и принима­ли их даже с удовольствием, чем повергали в смяте­ние всю окрестную кадашевскую шпану из глухих жилых кварталов.

Впрочем, Кадаши были вотчиной интернатских ребят, одной из творческих лабораторий, где они рисовали старые московские улочки.

Правда понятие «улица» в зимнее время измеря­лось шириной Лаврушинского переулка, то есть рас­стоянием, которое ученики преодолевали помногу раз в день, бегая в Третьяковку. Зимой, после восьми­часовых занятий и обеда, пока на улице было еще светло, работали в классах у своих мольбертов. А ед­ва смеркалось, собирались по традиции вместе по­слушать музыку. Центром музыкального мира ребят был Слава Щербаков — обладатель колоссальной коллекции пластинок и, самое главное, проигрывате­ля — страшной роскоши по тем временам. Ежемесяч­но родители присылали ему какие-то деньги, и все их он тратил на пластинки.

К музыке тянулся не один Щербаков. Искусство многогранно. Вступивших под его знамена безус­ловно талантливых ребят оно завораживало всеми своими формами. И конечно, музыкой. Каждый по силе возможностей и собственному вкусу прино­сил на интернатский алтарь любимые музыкальные записи. В фонотеке собрался богатейший реперту­ар классики, была и эстрада, но очень немного, по­явились цыганские романсы и даже самодельные пластинки на рентгеновских пленках — "на реб­рах" — с входившим в моду среди молодежи рок-н-роллом.

Вносил свою скромную лепту и Костя. Он приоб­рел и с наслаждением слушал Мусоргского, Бороди­на, Чайковского, раздобыл где-то новые записи песен и арий из опер в исполнении Шаляпина. Вообще друзья подмечали увлеченность Кости русской клас­сической музыкой, хотя, бесспорно, признавали его и знатоком классики зарубежной.

Своих друзей поразил он однажды между прочим брошенным замечанием:

— Какая великолепная музыка звучала по радио в траурные дни после смерти Сталина и, видимо, ред­кая, потому что многие вещи с тем пор я больше не слышал!

А было Косте тогда одиннадцать лет и ни малей­шего музыкального образования... Может быть, не пропал в нем музыкант и даже, наверное, не пропал: его картины зазвучат со временем мелодично и об­разно.

С весной, когда заметно длиннее становились дни и музыка пробуждалась в самой природе, вся само­стоятельная работа учащихся переносилась на ули­цу. Мальчики, переписав все старые улочки и заст­ройки вокруг школы-интерната и ближайшее Замоскворечье, подхватывали этюдники и разбреда­лись по Москве в поисках интересной натуры.

У Центрального парка культуры имени Горького садились на 47-й трамвай (был тогда такой маршрут) и, разумеется, бесплатно мчались до самого Коло­менского — писать с высокого берега панораму Москвы-реки. Или ехали в зоопарк, к животным.

Это были обязательные маршруты, через кото­рые проходили все поколения учащихся. В зоопарке красками пользовались редко, чаще просто рисова­ли, делали в блокнотах наброски. Мягким каранда­шом, углем, сангиной несколько быстрых метких росчерков — и набросок готов: какая-нибудь прыга­ющая птичка, забавный зверек. По неписанному в школе закону ученик за день должен был исполнить не менее десятка подобных набросков — в трамвае, метро, на улице, в классах. Если меньше — плохо ра­ботаешь! Почти как гаммы для музыканта.

Случалось, в старших классах мальчишки подра­батывали. В Лаврушенском переулке жил старый де­дуля по фамилии Гапонов. Он был большой любитель и знаток живописи, захаживал в школу посмотреть, как трудятся будущие художники. Ученики, так уж видно водится, прилепили ему кличку — "Гапон". Од­нажды он заглянул к директору интерната и попро­сил выделить ему способного ученика, чтобы сделать копию с картины Федора Васильева "Мокрый луг". Ашот Григорьевич засмеялся и говорит: — У нас тоже есть свой Васильев, правда, Кон­стантин. Вот его и берите. Да пусть он друга своего пригласит в помощники. Они все сделают как надо...

Общеобразовательные предметы были забыты. Целый месяц Костя и Анатолий и присоединивший­ся к ним позже Коля Чарутин пропадали в маленькой комнатушке, специально отведенной им для работы. А когда все завершили и представили дедуле копию, он даже прослезился — настолько хороша она была. На радостях выдал ребятам триста рублей старых, но в ту пору "ломовых" денег. Друзья шутя прикиды­вали, что с ними делать, и решили вместе махнуть ле­том на Гаити...

В теплые весенние дни, случалось, Ашот Григорь­евич снимал школьников с занятий на целую неделю, предоставлял им "творческий отпуск".

И тогда Костя с Толей Максимовым, взяв с собой бутерброды, с утра и до позднего вечера проводили в Ботаническом саду. Тогдашняя окраина Москвы ка­залась им райскими кущами, первозданной приро­дой: вокруг был лес, овраги с усыпанными цветами склонами, какая-то речка. Мальчишки писали все, что видели вокруг, и чувствовали себя на редкость счастливыми...

В своих странствиях по стране живописи, по са­мым ее малонаселенным уголкам ребята неожидан­но пришли к импрессионистам и были ими очарова­ны. Новое увлечение сопровождалось для них открытиями в музыке, кино, литературе, филосо­фии — Стравинский, Прокофьев, Шостакович... Вот лишь главные ориентиры их исканий. По существу, для друзей это был один мир, одна область искус­ства, где они жили.

Интересы ребят вышли из русла школьной про­граммы. Но именно тогда в интернате настал жест­кий период - от учащихся стали требовать строгого соблюдения тематики и манеры письма. Образ любо­го живописного произведения непременно должен был вписываться в определенные рамки: писать па­стозно, корпусно, интенсивно.

В числе идеологов этого направления был и один из столпов Академии художеств Е. Е. Моисеенко, ко­торый устами и авторитетом целого поколения сво­их учеников насаждал во всех учебных заведениях наработанную им же самим манеру письма, опреде­лив ее ни больше ни меньше как живописью соцре­ализма.

Имелось в виду, что мазок нужно класть густой, объемный, можно выдавливать краску из тюбика пря­мо на холст. Важно, чтобы все звучало ярко, празд­нично, утверждая торжество, мощь и силу социализ­ма. Это что касается манеры письма. Ну а тематика тоже вполне конкретная — пафос стройки, герои труда: сталевары, доярки, шахтеры...

В школе эту идею исповедовал преподаватель жи­вописи Валиахметов, почитавшийся в МОСХе истин­ным соцреалистом. Обучая ребят, он строго контро­лировал в их живописных работах величину мазка как в плоскости картины, так и вне ее, давал темати­ческие задания.