Их взгляды встретились вновь; на долгое мгновение они с тем же успехом могли быть в постели, запутавшись в потном одеяле, варясь в соках друг друга.— Давай прихватим еще и простыни, — сказал Тревор, — Матрас довольно грязный.
— А как насчет вентилятора?
— Ага, и кофейник тоже возьмем.
Зах глупо ухмыльнулся.
—Гы, я чувствую себя таким семейным.
— Ну, если не хочешь... — Тревор покосился на Заха, потом смущенно уставился в пол.
— Эй, эй, я просто пошутил. Я просто раньше никогда ни с кем не вел домашнего хозяйства, вот и все.
— Нервничаешь?
Когда Тревор хмурился, меж бровей у него возникала тоненькая линия. Казалось, ему немалых усилий стоило понимать настроения и мотивы, которые для большинства людей были бы очевидны. Зах догадался, что Тревор, вероятно, — самая странно приспособленная к жизни в обществе личность из всех, кого он когда-либо встречал.
— Расширяет сознание, так сказать, новые горизонты.
— Хочешь экседрина?
Вот что Зах больше всего любил в “странно приспособленных” людях: все, что приходило им в голову, обычно тут же вылетало у них изо рта.
— Нет, спасибо, со мной все в порядке, — сказал он; их взгляды встретились, и они оба расхохотались.
В головокружительной спешке, последовавшей за пробуждением и “утренним” сексом, они натянули одежду и поехали в город, с мыслью найти что-нибудь поесть. Вместо этого они оказались на складе “Кладбища забытых вещей”, бродили по сумрачным, пахнущим пылью проходам, оглядывали полки, набитые рухлядью и всяким домашним скарбом.
Зах глядел, как руки Тревора погружаются в бак с тряпьем по пятьдесят центов за штуку, выискивая только черные вещи и быстро их отбрасывая. Наконец он отобрал одинокую простую черную футболку. Заху захотелось схватить эти руки, повернуть, поцеловать ладони. Но “Кладбище забытых вещей” было полно старых работяг, в основном исправившихся пьяниц из Армии спасения, которой принадлежал склад. Зах решил, что они, пожалуй, привыкли к молодняку, выискивающему здесь прикиды и безделушки, но ему не хотелось привлекать к себе лишнего внимания. Черт. Местные жители — не просто христиане, они ведь наверняка еще и республиканцы. Появись тут добрый малый из ФБР с пушкой наголо, помахай перед ними бляхой, и они не только расскажут ему все, что он захочет услышать, они и задницу ему при этом вылижут. Чертовы почитатели Джона Уэйна, фанаты Джона Бирча — старая добрая глубинка.
— Почему ты хмуришься?
— Ох. — Он поднял глаза на лицо Тревора и забыл обо всем. — Так просто.
Их взгляды встретились вновь; на долгое мгновение они с тем же успехом могли быть в постели, запутавшись в потном одеяле, варясь в соках друг друга. Потом Тревор глянул куда-то за плечо Заха.
— Гляди, вон Кинси. Готов поспорить, он даст нам принять душ у себя дома.
— Может, еще и покормит?
— Может.
— Лови удачу.
Тревор схватил свой кофейник, а Зах — свой вентилятор, и, скользнув по проходам, они надвинулись на высокую спину Кинси словно две голодные кошки, знающие, к чьему крыльцу идти.
Сидя у кухонного стола, Кинси слушал грохот душа. Это продолжалось уже с полчаса, и хотя ванная находилась на другом конце коридора, окна кухни уже начинали запотевать. Если они намерены хоть сколько-нибудь еще продолжать, то лазанью из цуккини с грибами пора будет вынимать из духовки и ему придется съесть ее одному. В доме становилось невыносимо жарко и сыро.
Выйдя в коридор, чтобы включить кондиционер, Кинси услышал, как за дверью ванной ударяется о кожу вода, как гремит занавеска душа. Потом донесся еще какой-то звук, который мог бы быть смехом или всхлипом. Они занимаются любовью посреди пара и летящей воды? Они там плачут?
Он не взялся бы даже гадать, откуда взялась эта пренеприятная ссадина на губе у Заха или почему у Тревора нет при себе блокнота для рисования.
Кинси был удивлен, когда они подошли к нему на “Кладбище забытых вещей” — встрепанные, с горящими глазами, от них несло сексом и они были так же очевидно “вместе”, как если бы держались за руки. Секс не укладывался ни в одно из пророчеств, которые Кинси мог бы сделать о первой неделе пребывания Тревора в Потерянной Миле. Но он сам послал Заха на Дорогу Скрипок — ну и вот что получилось. Интересно, отвел ли он этим какую-нибудь беду или только подверг превратностям дома двух мальчишек вместо одного.
Со вчерашнего утра Кинси перестал доверять своему чутью — с того момента, как услышал, что Рима разбила машину и умерла на трассе на выезде из города. Это, наверное, случилось сразу после того, как она ушла из “Священного тиса”. Если бы он не был так занят этим дурацким “фирменным обедом”, если бы он дал себе труд поговорить с девочкой, задать нужные вопросы или, еще лучше, выслушать...
(— Выслушать?Задать вопросы? — бушевал и ругался на него Терри. — Хиппи чертов! Ты поймал эту сучку, когда она запустила руку в кассу, черт ее побери!
— Но может быть, если бы я дал ей денег...
- ОНА БЫ КУПИЛА ЕЩЕ КОКСА! Брось, Кинси! Брось, мать твою!)
Сердцем Кинси знал, что Рима была, вероятно, безнадежным случаем. Но ее глупая, бессмысленная смерть заставила Кинси спросить себя, как далеко могут простираться его добрые намерения, что он вообще может сделать для этих потерянных детей, которым он так хотел помочь стать на ноги.
Ладно, время покажет. Такова была неофициальная философия Кинси почти во всех делах, не требовавших его немедленного внимания.
Открыв дверцу духовки, он потыкал лазанью вилкой. С бледной зеленоватой поверхности поднялось мрачное облачко дыма.Лазанья была еще довольно сырой, но к тому времени, когда Тревор и Зах закончат то, чем они там заняты в ванной, она, пожалуй, пропечется. Нарезав хлеб, Кннси намазал куски маслом, открыл бутылку сладкого красного вина и начал варить кофейник крепкого кофе.
Помочь он им, вероятно, не может, но может хотя бы их хорошо накормить.
Зах смотрел на огромный зеленый ком еды на тарелке. Тревор ел не глядя, вилка в его руке автоматически поднималась и опускалась. Его собственный зеленый ком исчезал, смываемый чашка за чашкой черного кофе. Он вырос в детском доме; он, наверное, может съесть что угодно, что бы перед ним ни поставили.
Но Зах даже начать не мог. Хотя обычно он был предрасположен любить все, что начинается на “Ц” или “3”, цуккини был самым нелюбимым из овощей. Вялая и почти безвкусная мякоть со слабым неприятным привкусом, как у приправленного потом хлорофилла. Если бы грязные носки росли на лозе, думал Зах, вкус у них был бы точно как у цуккини.
Овощная запеканка, или что там пытался приготовить Кинси, напомнила Заху еду в комиксах, которая то и дело спрыгивала с тарелки и скакала по столу или по рубашке мальчика, издавая звуки вроде “ык” и “аргх”. Но Зах был слишком вежлив, чтобы скорчить рожу Кальвина. Вместо этого он налил себе еще один стакан вина и пожелал снова оказаться в душе и чтобы руки Тревора поднимались намылить ему спину, а его рот скользил бы по мокрой, скользкой груди Тревора.
— Принести тебе что-нибудь еще? — спросил его Кинси.
— Нет, спасибо. Думаю, я не слишком голоден.
По правде сказать, Заха слегка подташнивало от столь долгого глядения на зеленый ком, но вино, похоже, успокаивало желудок. Поймав взгляд Тревора, Зах вдруг вспомнил, что попросить Кинси покормить их было его собственной идеей. Ошибка, которую он не станет повторять.
— Ты в Нью-Йорке, наверное, часто ешь в городе, — сказал Кинси, и Тревор вновь стрельнул в Заха глазами: Нью-Йорк?
— Я стараюсь жить дешево, — ответил он Кинси.
— Я думал, в Нью-Йорке это невозможно.
— Экономлю на квартире, — беспомощно ответил Зах, понятия не имея, возможно ли что-то подобное в Нью-Йорк-Сити. Тревор глядел на него в упор.
Я потом объясню, подумал Зах, пытаясь телеграфировать слова в голову Тревора, и налил себе еще вина.
Стоило им, пожелав Кинси спокойной ночи, выйти через заросший сорняками двор к машине, как Тревор сказал:
— Так, значит, Нью-Йорк, да?
Голова у Заха кружилась от выпитого вина и косяка, выкуренного после обеда. Он прислонился к бамперу “мустанга”.
— Я тебе все расскажу, как приедем домой.
— Расскажи мне сейчас. Не люблю, когда мне лгут.
— Я тебе не лгал. Я солгал Кинси.
— Я вообще не люблю лжи, Зах. Если тебя правда так зовут.
— Что? И это я слышу из уст прославленного Тревора Блэка? Тревор отвел взгляд.
— Послушай, я же сказал тебе, что я в бегах. Не могу же я рассказывать на каждом шагу правду! А теперь садись в машину.
— Ты способен вести?
— Конечно, черт побери, я способен вести.
Зах оттолкнулся от бампера и, потеряв равновесие, едва не упал ничком в траву. Тревор поймал его, и он оперся на руки Тревора, положил руки ему на талию.
— Ну не злись, — прошептал он.
— Ты в порядке? — спросил Тревор.
Зах не ел ничего весь день и выпил большую часть большой бутыли вина. Он вообразил себе, как вино плещется у него в желудке, смешиваясь со всей спермой, какую он проглотил: сладкая рубиновая краснота завихрялась водоворотами с солоноватой жемчужной белизной. Тут Заху вспомнился зеленый ком лазаньи, и его едва не стошнило, но он сдержался — он не вынес бы, если бы Тревор увидел, как он блюет.
— В порядке, — ответил он.
Заглушенные передом футболки Трсвора слова слились в одно.
— Я просто немного пьян. Пустое.
Он почувствовал, как напрягается тело Тревора, и только тут вспомнил, что Бобби был пьян от виски, когда убил свою семью. Для Тревора слова “Я пьян. Пустое” звучат, наверное, одновременно жестоко и глупо.
Ну, так, значит, им надо будет отыскать способ преодолеть все эти ямы и мины, даже если для этого придется идти напролом по этим минам. Зах в ближайшее время не намеревался завязывать с выпивкой.
А почему бы и нет?подумалось ему. Ему нравился алкоголь — обычно, но он не был ему жизненно необходим, как трава, не был необходимым топливом его биохимии. Ты уже не в Новом Орлеане, где употребление алкоголя — нечто само собой разумеющееся. Почему бы просто не забыть о выпивке, это же сделает его счастливым ?
Потому что я не ХОЧУ!— бушевал его разум голосом капризного трехлетки. Мне НРАВИТСЯ иногда напиваться, ничего в этом дурного нет, алкоголь не заставляет меня бить, дубасить людей, не заставляет меня убивать! Он просто дает мне...
Что?
Ну, трах, например.
Зах понимал, что это правда; он почти всегда бывал пьян, когда отправлялся бродить по кварталу. Это помогало закрывать глаза на множество проблем — вроде выражения лица Эдди, какое у нее бывало, когда она видела, как он треплется с каким-нибудь хорошеньким пустоголовым созданием ночи, или на тот факт, что он скорее плюнет в глаза Смерти, чем наденет резинку, или сознание того, что ему наплевать на все и вся, кроме компьютеров, и оргазмов, и клевых фильмов, и задирания носа перед всем миром.
Только вот теперь ему было далеко не плевать. И, похоже, с тем же успехом сказать это можно сейчас, как и в любое другое время.
Но как раз в этот момент из-за поворота дороги, на которой стоял дом Кинси, вывернул автомобиль и в визге шин покатился прямо на них. Судя по размерам и звуку, это был пикап, хотя двигался он слишком быстро, чтобы разобрать наверняка. Пассажиры свешивались из окон — сплошь волосатые конечности и крупные бычьи головы, на которых над русыми челками как влитые сидели бсйсболки “Джон Дир” и “Редмэн”. “Чокнутые голубые”, — донеслось до них, и в жаркой, недвижной ночи загрохотал батарейный залп серебристых банок из-под пива. Когда взвихренные ветром снаряды попадали вокруг них, пикап уже исчез за ближайшим холмом.
Ребята пили пиво, отметил про себя Зах, отличное фашистское пиво с букетом, наводящим на мысль о токсичных отходах, пиво, бодрящее своим золотистым мечевидным привкусом...
Он уловил запах теплой выдохшейся жидкости, изливающейся на асфальт, увидел, как в крохотной лужице растворяется бычок сигареты, и его стошнило. Оттолкнувшись от Тревора, он рухнул на обочину и блевал во двор Кинси. Ощущение было восхитительным — будто высвобождение от давящего груза, будто омерзительный ядовито-алый поток извергался из его организма. Он почувствовал, как вошли в соприкосновение с землей его ладони, почувствовал, как энергия, поднимаясь по его рукам, перекатывается по его телу огромными, медленными и мерными волнами. Он, черт побери, подключился к самой большой в мире батарее.
Когда он нашел в себе силы поднять голову, Зах обнаружил, что Тревор глядит на него словно на любопытного, но вызывающего легкое омерзение жука. Зах отполз подальше от лужи блевотины и нетвердо сел на обочину. Сняв забрызганные очки, он вытер их о полу рубашки. Тревор присел рядом.
— Знаешь, сколько раз я видел, как отец блевал от выпивки? — спросил он.
— Наверное, немало.
— Нет. Только один. Иногда я спрашиваю себя, что случилось бы, приложись он еще пару раз к бутылке до того, как вернулась мама. Что, если бы он сблевал и отключился? Что, если мама смогла бы как-то определить, что он подмешал нам снотворное.
— Похоже, Бобби был в общем-то неостановим.
— Возможно, — пожал плечами Тревор. —Но, может, еще один глоток его бы вырубил. Может, маме удалось бы увезти нас с Диди.
— Возможно. — Больше всего Заху хотелось, чтобы Тревор обнял его за плечи. Хотелось уткнуться в утешающее тепло Тревора. Но он не был уверен, не сердится ли на него Тревор. — Я когда-то раньше надеялся на то же самое, когда мои предки были навеселе, — сказал он. — Я тогда думал: “Еще пару стаканов, и они вырубятся. Они заткнутся. Они больше меня не ударят”. Но стоило им уйти в запой, они обычно какое-то время еще держались на ногах.
— А тебе доставались все шишки.
— Да, если они не находили еще чем заняться.
— Тогда как... — Повернувшись к Заху, Тревор развел руками. На лице его отвращение мешалось с искренним недоумением. — Как ты можешь теперь пить? Ты видел, что алкоголь с ними делал... как же ты можешь тоже пить?
— Очень просто. Со мной он не творит того, что творил с ними.
— Но...
— Никаких “но”. Помнишь, что ты сказал вчера ночью? Перегонный куб не выбирает, гнать самогон или нет. Выбор за человеком, который его пьет. Не пьянство заставляло моих родителей так себя вести. Они такими были. Я другой.
— Кто же тогда мой отец? — Голос Тревора стал совсем тихим, но в нем послышалась угроза.
— Ну... — Зах чувствовал, что вопрос этот крайне важен. Если он на него ответит неверно, о выпивке в присутствии Тревора можно забыть — что означало, что он с тем же успехом может забыть о самом Треворе, поскольку он не намеревался позволять другим думать за него. А если он ответит на него слишком неверно, то, может статься, его кровь снова украсит костяшки Треворовых пальцев.
— Может, Бобби пытался подавить свой гнев, — сказал он наконец. — Может, он пытался заставить себя вырубиться до того, как вернется твоя мать.
— Ты так думаешь?
Он хочет в это верить. Будет ли жестоко поощрять его?Нет, наверное. Черт, на его месте и я бы хотел поверить. Возможно, это даже правда.
— Я бы не удивился, — отозвался Зах. — Знаешь, он ведь любил тебя.
— Нет, не знаю. Я знаю, что он любил их. Их он забрал с собой. Меня он оставил здесь.
— Дерьмо собачье! — взорвался Зах. Теперь ему уже было плевать на правильные ответы. Такой ход мысли слишком вывел его из себя, чтобы волноваться, ударят его или нет. — Он послал к чертям все, что они когда-либо могли бы сделать, чем могли бы стать. У него было право забрать только одну жизнь, свою собственную. Он обокрал их.
— Но если ты кого-то любишь...
— То захочешь, чтобы они жили. Что любить в мертвом теле? — Зах прикусил язык. Главное — не зайти слишком далеко по этой дорожке. — Бобби основательно испоганил тебе жизнь, но по крайней мере тебе он ее оставил. Тебя он, наверное, любил больше всех. Будь ты мертв, двадцать лет рисунков не существовали бы, и я не мог бы любить тебя, и ты бы не мучил себя всем этим...
— Что?
— Я сказал, ты не мог бы мучить себя...
— Нет. До этого.
— Я не мог бы любить тебя, — тихо повторил Зах. Слова казались таким странными у него на языке, они выскользнули еще до того, как он понял, что собирается их сказать. Но брать назад их он не хотел.
— И я тебя люблю.
Наклонившись, он поцеловал Заха в губы. Глаза Заха расширились, он попытался отстраниться, но Тревор держал его будто в тисках. Он почувствовал, как язык Тревора скользит по его губам, пробует уголки, а потом наконец сдался и разжал зубы. Они обменялись почти всеми выделениями тела, так что немного блевотины уже особого значения не имеет.
Наконец Тревор смилостивился и просто обнял его. Зах чувствовал, как спадает озноб, как исчезает из горла жжение от тошноты.
— Так ты правда в бегах? — спросил через некоторое время Тревор.
Зах кивнул.
— И ты сказал Кинси и Терри, что ты из Нью-Йорка.
— Ну, едва ли Кинси мне верит. Но именно это я им и сказал.
— Хочешь об этом поговорить?
— Может, сперва сядем в машину?
— Конечно. — Тревор потянулся за ключами, и Зах сдал их без возражений. — Нам следует убираться отсюда, пока эти работяги не решили вернуться и поцеловать нам задницу.
Зах рассмеялся.
— Черт, пусть только попробуют. Кинси выбежит, размахивая своей запеканкой, и они вмиг разбегутся.
Тревор быстро освоился с “мустангом”. Он однажды работал, перегоняя с места на место машины. Все происходило в спешке, причины которой остались неясны, к тому же руководство не поощряло вопросов. Большинство тех машин были кошмарными развалюхами или скучными японскими игрушками, но эту машину вести было одно удовольствие. Мотор у нее был шумным, но работал гладко, и колоса зажевывали дорогу, будто дикая маленькая рысь трепала черного ужа.
Во рту стоял кислый привкус, будто испортившийся фруктовый сок, — призрак переработанного Захом вина. Для Тревора это не слишком отличалось от привкуса Захова пота, или слюны, или спермы. Если любишь кого-то, думал он, надо досконально знать его тело изнутри и извне. Надо быть готовым вкусить его, вдохнуть его, погрязнуть в нем.
Свернув с проезда Кинси, он выбрался на трассу, затем выехал на проселок и двинул по нему дальше за город.
— Мне нравится, как ты ведешь, — сказал из темноты Зах.
— Что ты имеешь в виду?
— Быстро.
— Давай рассказывай.
— Это имеет отношение к компьютерам, — предостерег Зах.
— Так я и думал, — сумрачно отозвался Тревор.
Больше часа они кружили по окраинам Потерянной Мили, мимо темных полей, заброшенных церквей и железнодорожных переездов, аккуратных домиков, где, отгоняя ночь, ясно горел свет. Временами они проезжали сверкающий неоном магазин или какой-нибудь кабак или резко сворачивали в сторону, чтобы объехать случайное мокрое пятно — размазанное по жаркому асфальту животное.
Зах рассказывал свою историю, а Тревор его не прерывал, разве что изредка задавал вопрос. Когда он закончил, голова у Тревора шла кругом от незнакомой терминологии, невнятных идей, в возможность которых он никогда не верил, но многое из этого, если верить Заху, этот мальчишка уже проделал.
— Ты хочешь сказать, ты можешь получить информацию о ком угодно? И изменить ее? Ты можешь получить сведения обо мне? .
— Конечно.
- Как?
— Ну давай посмотрим. — Зах начал загибать на пальцах возможные способы. — У тебя есть кредитные карточки?
--Нет.
— На твое имя когда-либо был зарегистрирован телефон?
- Нет.
---Как насчет приводов в полицию?
— Ну... да. — От одного только воспоминания Тревора передернуло. — Меня однажды забрали за бродяжничество в Джорджии. Провел ночь в тюрьме.
— Это я вытащу без труда. Даже стереть могу. Имея твой номер социального страхования, вероятно, даже можно достать твое школьное дело и записи социального обеспечения. И, конечно, что о тебе думает департамент налогообложения.
— Сомневаюсь, что там вообще обо мне слышали.
Зах негромко рассмеялся:
— Не зарекайся, дружок.
На Дорогу Скрипок они добирались долгим кружным путем.К тому времени, когда Тревор припарковал “мустанг” за домом,стало уже совсем поздно. Ветер разогнал облака. Небо казалось
перевернутой плошкой, полной ярчайших звезд. Зах разглядел Большую Медведицу, Малую Медведицу и слабый мазок Млечного Пути — на чем, в общем, его познания в астрономии и
исчерпывались. Он глядел вверх во Вселенную, пока у него не закружилась голова от ее бесконечности, и думал, что видит, как огромная чаша медленно вращается вокруг них, как из хаоса рождается порядок, а из пустоты — смысл.
Раздвинув кудзу, они вошли в темную гостиную. Дом казался спокойным и тихим, даже дверной проем в коридор стал теперь нейтральным, как будто отключили питание, как будто прервалась подача тока — хотя свет тем не менее зажегся. Они почистили зубы у раковины на кухне, расстелили простыни с “Кладбища забытых вещей” на матрасе в комнате Тревора, разделись и легли рядом в убаюкивающей темноте. Головы их касались друг друга на одной на двоих подушке, руки лежали рядом.
— Похоже, со мной в твою жизнь придут призраки, — задумчиво сказал Тревор, — а с тобой в мою — фэбээровцы.
— Похоже на то.
Тревор помолчал, размышляя.
— Думаю, на твоем месте я рискнул бы потягаться с призраками.
— Я надеялся, что ты так скажешь.
И похоже, я готов потягаться с длинной рукой закона, подумал Тревор, переворачиваясь на бок и пристраиваясь в изгиб тела Заха. Укрывание подозреваемого само по себе наказуемо. У Них, наверное, есть особое наказание для тех, кто влюбляется в укрываемого. Он решил, что мысль о том, что он совершает уголовное преступление федерального масштаба, не слишком его расстраивает. Мысль о том, что он влюблен, представлялась намного более странной.
Зах, наверное, нарушил десятки всевозможных законов, но Тревор никогда не питал к законам особого уважения. Мало какие из них казались осмысленными, и ни один ни на грош не работал. Ему удавалось избегать их нарушения просто потому, что у него было не так уж много дурных привычек, а большинство имевшихся были вполне законными. Но если хоть один опиджаченный зомби в зеркальных очках посмеет тронуть хотя бы волос с головы Заха или ступить в пределы Птичьей страны...
Тревор не знал, что тогда может случиться. Но думал, что от этого стоит ждать лишь большого вреда и не меньшей боли. В конце концов, двадцать лет назад этот дом уже отведал крови и вчера попробовал снова.
Ему подумалось, что дом, возможно, начинает входить во вкус.
Где-то в подернутой дымкой зоне меж ночью и утром Зах чуть приоткрыл глаза и, жмурясь, уставился в темноту. Нельзя сказать, что он чувствовал комнату вокруг, он вообще не ошущал, где он. Он знал только, что, в основном, еще спит и более чем наполовину пьян, что в голове у него что-то тупо пульсирует, а мочевой пузырь болезненно полон.
Оттолкнувшись от матраса, он, спотыкаясь, побрел в коридор. В конце его маяком горел слабый свет. Все, что от него требовалось, это добраться до этого света и поссать — тогда он сможет упасть обратно в постель и поспать, пока не пройдет головная Золь.
Голый и босиком, Зах прошаркал по коридору, ведя для равновесия рукой по стене, и вошел в ванную. Отбрасывая тусклый, мигающий свет, судорожно жужжала одинокая сорокаваттная лампочка под потолком. Подойдя к унитазу, он пустил струю в небольшое озерцо темной, мутной с виду воды. Звук мочи, ударяющейся о грязный фаянс, показался в молчании дома очень громким, и Зах понадеялся, что не разбудит Тревора.
Тревор... спит в соседней комнате, в Птичьей стране...
Ни с того ни с сего Зах внезапно проснулся и осознал, где он. Струя мочи иссякла. Отпустив член, он почувствовал, как одинокая теплая капля соскальзывает вниз по его бедру. Призрак дешевого красного вина еще кружился в его мозгу, от чего подкатывало головокружение, заставляя понять, как было бы просто запаниковать.
Но в этом нет нужды. Все, что ему нужно, это повернуться, сделать шаг назад от унитаза, и...
...и он точно знал, что, входя, не закрывал за собой дверь.
Он сглотнул, почувствовал, как с сухим щелчком сомкнулись связки.
Что ж, если живешь в доме с привидениями, то время от времени двери действительно должны закрываться сами собой. Это еще не значит, что что-то здесь может на тебя напасть. Все, что тебе нужно, это подойти, повернуть ручку — и вот ты уже выбрался.
(и не смотри на ванну)
Последняя мысль пришла непрошено. Зах навалился на дверь, царапая ручку. Та проскользнула у него меж пальцев. И тут он осознал, что ладони у него скользкие от пота. Вытерев их о голую грудь, он заставил себя попытаться снова. Ручка отказывалась поворачиваться. Отказывалась даже греметь в своем гнезде. Словно механизм замка расплавился.Или как будто что-то подпирает дверь с другой стороны.
Он изо, всей силы дернул за дверь. Хотя он чувствовал, как.
выгибается на него старое дерево, дверь не поддалась. Интересно, что произойдет, если ему удастся вырвать ручку из двери?Что, если в коридоре что-то есть? Оно тогда ворвется в дыру и окутает его?
Отпустив ручку двери, Зах оглядел ванную комнату. Древний линолеум загибался по углам, открывая гниющие доски пола,шелушащаяся краска на стенах с потолка до пола была залита длинными ржавыми подтеками воды. Голый карниз для занавески душа безжалостно погнут, дно ванны подернуто тонкой пленкой грязи, черная дыра водостока окаймлена зеленой плесенью.Он подумал, не забарабанить ли ему в стену в попытке разбудить Тревора, чтобы тот пришел и вытащил его отсюда, но в стену, общую с их комнатой, вмонтирована ванна. А это значит, что ему
придется наклониться над ней или даже залезть внутрь.
Он поспешно отвел взгляд от ванны и тут же уперся глазами в зеркало над умывальником. В зеркале отразилось его собственное бледное и потное лицо, его собственные расширенные отстраха глаза, но Заху показалось, что он видит там кое-что еще.Какое-то неясное движение, рябь на поверхности самого стекла,странное мерцание в его глубинах, будто зеркало было серебристой воронкой, стремящейся затянуть его в свои глубины.
Нахмурившись, он придвинулся ближе. В живот ему уперся край холодной раковины. Зах наклонился ближе, пока не коснулся лбом стекла. Тут ему пришло в голову, что зеркало может просто взорваться, и острые как бритва осколки стекла вонзятся ему в лицо. В глаза, в мозг.
Часть его разума съежилась от страха, невнятно забормотала, умоляя держаться подальше, убираться отсюда. Другая — большая часть — требовала: “Знать!” Один из кранов повернулся.
В чашу раковины хлынула горячая жидкость, брызги упали ему на живот, на грудь, на локти и ладони. Зах отскочил, поглядел на себя и почувствовал, как его хорошо натренированный рефлекс подавления тошноты грозит сдать во второй раз за эту ночь.
Его покрывали темные подтеки и пятна крови, которая все еще плескала из крана, собираясь в раковине. Но это была не свежая живая краснота, как у крови вчера у него на губах. Эта кровь была темной и гнусной, уже наполовину свернувшейся. И цвета она была красно-черного, как струпья, и пахла разлагающимся мясом.
Тут у него на глазах начал медленно поворачиваться второй кран. Еще одна жидкость примешалась к гниющей крови, не столь густая, вязкая и молочно-белая. Вонь разложения внезапно прорезал разверстый грубый чистый свежий запах спермы. Изливаясь из кранов, два потока сплетались вместе в подобие дьявольского леденца — красное с белым (и перевито черной — как Блэк — лентой... Ну разве не вставил бы Тревор такое с радостью в свой рассказ?).
Зах почувствовал, как в горле у него начинает клокотать истерический смех. Пьяному пианино Тома Уэйтса далеко до этой ванной. Рукомойник и кровит, и эякулирует — просто чудесно. Может, теперь унитаз решит посрать или ванна пустит слюну?
Но если б не определенные знакомые ориентиры — его зеленые глаза, темная путаница его волос, — Зах едва бы узнал свое отражение в стекле. Будто скульптор взял его лицо и срезал слои плоти с и без того выступающего костяка. Его лоб, скулы и подбородок высечены безжалостным рельефом, кожа натянута на них словно пергамент — болезненно белый и сухой пергамент, — будто от малейшего прикосновения она вот-вот осыплется с костей. Ноздри и глазные впадины казались слишком глубокими. Пятна синяков под глазами превратились в огромные темные провалы, в которых лихорадочно сверкали зрачки. Кожа вокруг рта казалась иссушенной, а растрескавшиеся губы покрылись лохмотьями кожи.
Это было не лицо девятнадцатилетнего мальчишки, как бы он ни издевался над собственным здоровьем. Это было лицо черепа, прячущегося под кожей, только ждущего своего часа, чтобы выйти на свет. Зах внезапно понял, что череп всегда скалится потому, что знает, что выйдет победителем, что будет составлять единственную сущность лица еще долгое время после того, как исчезнут мыльные пузыри тщеславия вроде губ, и кожи, и глаз...
Собственное измученное отражение притягивало его. Была в нем некая изнурительная разрушительная красота, некое темное пламя, что полыхает в глазах безумных поэтов или голодающих детей.
Он протянул руку, чтобы коснуться зеркала, где начали появляться лезии.
Сперва несколько крохотных пурпурных точек: одна — на выступающей скуле, другая, как биссектриса, разделила темную дугу брови, еще одна притаилась в небольшой ямке в углу рта. Но вот точки принялись расползаться, углубляясь, как огромные синяки, как пущенный на медленной скорости фильм о расцветании распадочных орхидей под поверхностью его кожи. Вот уже половина его лица захвачена пурпурным гниением, лезии подернуты синевой некроза по краям и прошиты алой сеткой разорванных капилляров, и в этом нет ни следа красоты, никакого темного пламени, ничего, кроме разложения, и отчаяния, и неотвратимого приближения смерти.
Зах почувствовал, как сводит у него желудок, как сжимается грудь. Он никогда не был одержим собственной внешностью, в этом не было нужды. Родители обычно избегали особенно уродовать его лицо, поскольку такое могли заметить. На спине у него еще оставались слабые следы от пряжки ремня, и две костяшки на пальцах левой руки были узловатыми: это плохо срослись сломанные пальцы, но на лице — никаких шрамов. У него даже угрей, по сути, не было. Он вырос, не сознавая собственной красоты, а когда осознал, что красив, и узнал, на что годится его внешность, принимал ее как должное.
Теперь, глядя, как отгнивает его лицо, он чувствовал, как будто земля ушла у него из-под ног, как будто ему отрезают ногу или руку, как будто он смотрит на нож, опускающийся для последнего удара надреза лоботомии.
(Или как смотреть на то, как умирает любимый человек, и знать, что ты приложил руку к этой смерти... Зах, ты себя любишь?)
Из кранов все извергались потоки, забитая раковина переполнилась жидкостями-близнецами. Крохотная черная точка возникла в центре каждой из лезий на лице. У него на глазах точки набухли и лопнули. Боль молнией понеслась по сети лицевых нервов. В крохотных ранках показались, набухли блестящие бусины жирной белизны.
Внезапно Зах испытал вспышку ослепительной ярости. Что, по их мнению, это за белая дрянь? Черви? Гной? Снова сперма? Да и что это за дешевая моралите?
— НА ХУЙ! — заорал он и, схватив за края зеркало, сорвал его с разболтавшихся креплений и швырнул в ванну.
Зеркало разбилось со звоном, способным перебудить все кладбище Святого Людовика. Потоки из кранов иссякли до капели, потом остановились совсем.
Сделав глубокий вдох, Зах закрыл лицо руками, потер ладонями щеки. Кожа его была гладкой и плотной, кости — не острее обычного. Он поглядел вниз на свое тело. Никаких огромных расцветающих синяков, никаких раково-пурпурных лезии. Его живот и бедра — две впадины, но худого, а не изнуренного человека. Даже брызги гнилой крови исчезли. Ничего не казалось сверхъестественным, только мошонка пыталась заползти в полость тела.
Плечи его опали, колени подкосились. Чтобы удержаться на ногах, Зах оперся рукой о край раковины. И в этот момент заметил движение в ванне — что-то, кроме его собственного лица, отражалось в осколках разбитого зеркала. А отражалось в нем словно покачивание тела. Будто что-то взад-вперед раскачивалось над блестящими осколками. Вперед-назад, вперед-назад...
Он глядел на осколки, не в силах отвести взгляд и все еще страшась, что его глаза и разум вот-вот составят из обломков гештальт всех бесконечно малых отражений. Ему не хотелось знать, что тут висит, что тут качается в зеркале. Но если он отведет взгляд, это неизвестное сумеет выбраться...
За спиной у него взвыли дверные петли. Зах круто обернулся. Мускулы у него напряглись — он готов был сражаться со всем, что бы ни пришло за ним.
Он увидел Тревора в обрамлении дверного проема, встрепанного и заспанного. С лицом наполовину недоуменным, наполовину напуганным.
— Что ты делаешь?
— Как... — Зах с трудом сглотнул. Рот и горло у него пересохли и говорить было трудно. — Как ты вошел?
— Повернул ручку и толкнул. Почему ты тут заперся?
Потеряв дар речи, Зах указал на умывальник. Проследив, куда указывает палец Заха, Тревор покачал головой.
— Что?
Зах глядел на умывальник. Умывальник был пуст, не испачкан ничем, кроме пыли и времени. Квадрат штукатурки над ним, где висело зеркало, был светлее остальной стены. Тревор тоже
это заметил.
— Что ты...
Увидев разбитое зеркало в ванне, он нахмурился. Потом его взгляд упал на погнутый карниз для занавески душа, и он снова быстро глянул на Заха, прочь от тончайших теней, медленно извивающихся на стене. Сомкнув длинные пальцы на запястье Заха,он с силой потянул:
— Пошли отсюда.
Они вывалились в коридор, и Тревор рывком захлопнул за ними дверь ванной. Тяжело дыша, он с мгновение стоял с закрытыми глазами, потом толкнул Заха по коридору в сторону кухни, даже схватил его за руку и потащил за собой, когда тот пошел недостаточно быстро.
— Эй... что... не надо...
— Заткнись.
Тревор пошарил в поисках выключателя, толкнул Заха к столу, а потом сам рухнул на стул и закрыл лицо руками. Зах увидел, что плечи Тревора дрожат. Он потянулся было,чтобы помассировать сведенные мускулы, но Тревор только еще больше напрягся,-а потом, подняв руку, отбросил шлепком пальцы Заха.
— Не трогай меня!
Заху показалось, как будто его окатили ледяной водой. Он попятился от стола к кухонной двери.
—Хорошо! Ладно! Ты не хочсшь,чтобы я тут был, твои призраки не хотят, чтобы я тут был! Может, мне стоит просто к чертям отсюда убраться!
Он оглядел кухню, пытаясь отыскать сумку с лаптопом и ОКI. Сумка стояла, прислоненная к холодильнику,и чтобы добраться до нее, пришлось бы пройти мимо стола. Очки его тоже все еще лежали в спальне. Вот тебе и благородный выход.
Но Тревор даже головы не поднял.
- Я хочу, чтобы ты тут остался. Думаю, они тоже хотят. Сядь.
— Не говори мне, что мне...
— Зах, — Тут Тревор поднял голову. Лицо его было загнанным, а в глазах появился нехороший, как после контузии, блеск. — Не надо сейчас этой чепухи. Пожалуйста. Просто сядь и поговори со мной.
Нисколько не смягчившись, но заинтересовавшись, Зах подтянул второй стул. Ему не хотелось уезжать, но он терпеть не мог, когда его отталкивают.
— О чем ту хочешь поговорить?
— Что ты, там видел?
— Полно всякой дряни.
— Расскажи мне.
|
